Поганя повесть

[Ratchet]

Чисто случайно наткнулась в сети на первую и, пожалуй, любимую панк-сказку своего тюменского пост-детства...
Чтобы не потерялась - тащу сюда!

ДЖЕРРИ ГНОЙС, ЧАРЛЬЗ СКЛЕППЕРСОН

Поганая повесть

Часть 1

Догорающая, умирающая свеча, чей трепетный свет оживлял таинственные своды подземелья, выхватывала из мглы груды мусора и гниющих объедков. Пора поведать миру о эзотерической жизни деревушки Кислодрищенки. Пора!

Леса, бурелом, болота со зловонной водою, кучи мерзких насекомых, уродливые лачуги, населенные удивительными людьми - такова Кислодрищенка. Жизнь там текла беззаботно и гнусно. На рассвете большинство здоровых, могущих передвигаться поселян отправлялись на болото за слизняками и болиголовом. Они унылой толпой, человек этак в шесть, брели с корзинками на плечах. Сами корзинки ходить не могли - Страшная Костоеда подточила напильником их недуги.

Тихо и размеренно струилась в Кислодрищенке жизнь. Правда, в ее зеленой воде утонула прошлым летом деревенская красотка Параша, после чего вся рыба там погибла, но это не могло испугать кислодрищенцев. - Эти трупности нас не страшат, - мычали мужики и жабы. Вы спросите о названии деревни? Это страшная тайна. И кланы Кислодрищук, Кислодрищевы и Злопоносьевы хранят ее свято.

На зеленом пригорке в уютном сгорбленном домике жил самый умный и красивый в деревне мальчик, носивший звучное имя Колька и гордую фамилию Поганкин. Он, помимо всех прочих dnqrnhmqrb, умел не только думать, но и говорить. Колька мечтал о красоте вселенской. Мечтал научиться превращаться во что угодно, танцевать... Порой, заперев дверь на крюк, он изящно пошевеливал молодецкими ногами, пуская слюнявые пузыри, что слизистой кучей потом чавкали в углу под кроватью. "Музыки, музыки хочу!" - шептал Колька, оплетая пальцами рук ножку кресла за своей спиной.

Когда желание растерзало и вымотало его, Колька, отбросив сомнения, с трудом вышел из своей хижины и направился к сараю, где в ужасном беспорядке им бережно сохранялись вещи клана Поганкиных, представителем коего был он - Николай Последний. Он пересек старое гумно и очутился перед величественным зданием сарая. Высоко в небо уносились неструганные, щелястые стены, навевая мысли о вечности. Малютка задрожал. Пришлось тяжело приналечь на дверь. И вот под давлением острого сухонького плечика она распахнулась.

Вот оно, настоящее богатство, - подумал Колька. Чего там только не было, и все представляло огромную ценность... Пузатый бочонок прогорклых сухих грибов, стопка прессованных верблюжьих лепешек, комплект кротоловных удочек, веревочная петля, на которой повесился колькин, прадедушка, коробка с подвенечными лохмотьями бабушки, что не снимала их до самой смерти - в память о муже, который на свадебном пиру объелся моченой брюквы и умер, истекая секрециями. Была там и ученая книга, и запечатанный клейстером огромный сундук, скелет осьминога, смрадные уключины, бутыль ослиной мочи, коробочка тухлых черепашьих яиц и многое другое. Но цепкий взгляд Кольки выхватил из всего этого изобилия маленький черный гробик с ручкой на крышке. Прямо посерединочке, вот те крест перевернутый...

Первым стремлением было, разумеется, поскорее открыть крышку, но тут же возникло опасение - мало ли что может быть в сокровищнице предков... Где до нее склепикам фараонов и ничтожным тайничкам Майя... Колька трижды плюнул на пыльный пол, забил в ноздри добрую понюшку сушеных паучьих лапок, склизко чихнул и стремительно, минут за десять, обернулся пять раз вокруг себя. Страх развеялся. Судорожно сжимая в скрюченных пальцах ручку гробика, мальчик поспешил домой.

Музыки, музыки хочу! - хрипел Колька, величаво переступая своими разлапистыми ногами через устрашающие коровьи лепешки, обильно покрывающие все дороги Кислодрищенки.

Странно все это, - размышлял мальчик, -- ведь ни у кого в деревне нет ни одной коровы. Да и какие они вообще, эти коровы... Как таинственен мир!

Находясь на самом дне глубокой задумчивости, Колька медленно брел не разбирая дороги и вскоре, споткнувшись о чью-то ногу, торчавшую из земли, полетел вниз головою в сточную канаву.

Вот те раз, - пробормотал бедолага, отплевываясь от каких- то подозрительных скользких хлопьев, что повисли на лице его. Что скрывать, он бы с удовольствием, как любой мальчишка, в жаркий июльский вечер понырял и покувыркался бы в прохладных, густых струях канавы, но тревога за таинственный гробик, оставшийся на берегу, заставила Кольку выползти из манящей влаги и, взяв в руки поклажу, устремиться вдаль по дороге, залитой шафрановыми лучами тонущего в неге солнца. В небе порхали шестикрылые восьмиклювы, а в тени дерев, обрамляющих дорогу, с ветки на ветку планировали грациозные змеи-летяги.

Ах! - вздохнул Колька Поганкин, - Жизнь восхитительна и непостижима. Но любит ли она меня так же, как люблю ее я? Конечно да! Иначе у меня бы не было всего этого - ни коллекции жуков-могильщиков, ни душистого ветра с ароматом болиголова, ни восторженного танца лягушек, ни упоительных ночей, наполненных комариным мазо-садохизмом, ни всего того, отчего иногда так сладко замирает в груди...

Пока Колька размышлял, коварная тропинка привела его в глубь леса, на зыбкое Предболотье, где он не раз бывал. Беседы с угрюмыми жителями деревни не могли дать пищу пытливому уму мальчика, а на Предболотьи, в древнем замшелом доме жила давняя подруга Кольки, умнейшая женщина - тетка Драздраперма.

Пройдя по чавкающей трясине, где однажды увязли его последние онучи, Колька остановился под окном.

Бабушка, - тихо позвал он, и вскоре в окне возникла хитро ухмыляющаяся физиономия хозяйки дома.

- А, это ты, дружочек. Что ж, входи, входи... - с этими словами она выкинула из окна веревочную лестницу. Это было суровым испытанием для Кольки, что с детства страдал рахитом и панибральным параличом. Мальчик шмыгнул носом, грустно преступил клешнятыми ногами и, отчаянно вцепившись в лесенку, громко завопил: - Тащи меня, бабуля!

И вот наконец оба приятеля сидят под окном на полу избушки, тяжело отдуваются и радостно оглядывают друг друга.

Проходи, коль пришел, - несколько запоздало всплеснула культями старуха. Колька обрадовано засопел и взгромоздился на приземистую лавку, стоявшую в углу.

- Я вот чего пришел-то, - начал он. - Ты же знаешь о моей мечте заветной. Музыку придумать хочу, чтоб, стало быть, душу очищала и мир переворачивала! Так вот, нашел я в сарае гробик непонятный. Веришь - нет, - как увидел его - страшно сделалось...До сих пор мурашки по спине, видишь... Вот и прибежал к тебе, милая Драздраперма, авось поможешь...

Сказав все это, Колька нелепо выгнул руку и, выудив из мохнатенького уха зеленоватого слизня, отправил его в рот. Мурашки в ужасе посыпались на пол и помчались кто куда...

Да ты никак голодный, касатик, - заухала Драздраперма и принялась лихорадочно метаться по избе, собирая на стол.

Колька отведал фаршированных грибами крыс, пирожков с душистыми подкишоками, поел Неструганофф и запил настойкой из корней Медвежьего рыла. Сыто икая, Колька глянул из-под надлобья на старуху оставшимися двумя глазами. Третий он потерял полгода назад. Виной тому - Любовь.

Дело в том, что Коля был не только самым умным в деревне, но и самым красивым. И однажды в него влюбилась некая девица по имени Агриппина. Она подъехала по ухабистой dnpnce на скрипучей тележке, заменяющей ей ноги, к сидевшему на пенечке Коле, остановилась и знаками принялась показывать мальчику, что она испытывает к нему и о чем грезит. Лицо ее искажали жуткие гримасы, телодвижения были недвусмысленно омерзительны, а перепончатые руки похотливо тянулись к удивленному малютке.

Коля был добрым мальчиком. Он отвернулся, когда его стошнило от этого зрелища, а после, повернув побледневший лик к девушке, очень мягко и вежливо молвил: - Милая Гриппушка, Вы, конечно, очень славная барышня, но я решил посвятить свою жизнь колдовству и искусству, и поэтому, увы, я не могу ответить на Ваши теплые чувства.

Услышав и поняв все это, девушка вспыхнула, задергалась всем своим студенистым телом и, огласив окрестность утробным воем, злобно сморкнула в лицо Коли, а затем, запустив в свою глубокую пасть руку, вырвала огромный догнивающий зуб и, наполнив вечерний воздух смрадом, безжалостно швырнула мальчику в нижний глаз.

Но это была романтическая ретроспекция, а сейчас Кольке предстояло открытие - старуха, убрав посуду, положила на стол заветный черный гробик и, таинственно глянув на Колю, вынула из-за пазухи щупальца и открыла крышку. Там, в глубине, на мягкой черной подстилочке покоилась странная вещица. Прелестная как сон деревянная галлюцинация, блестящая лаком химера, чья талия стянута двумя червячками глядящими в пустоту... С длинной черной палочкой - шеей, и четырьмя веревочками - одна тоньше другой, - натянутыми вдоль ее изящного тела.

Вот это да! - простонал потрясенный Колька, - Она же живая! Кто ж это, Бабушка? Та задумалась. Тяжело проковыляла к сундуку, извлекла из него книгу и, сдув пыль, сунула в пожелтевшие страницы свой хобот. Колька зачарованно ждал.

Скрыпка это, касатик, скрыпка... Темная, душная изба, пропитанная мерзкими запахами старушечьего тела и ее чудовищных снадобий, словно озарилась. Поганкин сиял.

Вот тебе твоя музыка, Колька. Сейчас главное научись с ней разговаривать, полюби ее, скрыпку-то, а там, глядишь, и сыграешь что-нибудь старушке, - проурчав это, бабка промакнула языком глаза. Маниакально осклабившись, Колька, прядая перепончатыми ушами, повернулся спиной к футляру и, выгнув тонкую шею, потянулся руками к скрипке. Преодолев неудобства своего удивительного тела, Поганкину удалось, наконец, взять инструмент в руки.

Будьте осторожны со мною, юноша, - зашептала скрипка, - Знайте, я не терплю неблагородного обхождения. Отцом моим был великий мастер Николо Сломати, он жил когда-то в Кривоне. Пению моему внимали короли и придворные. Я заставляла их смеяться, как безумных, и рыдать так, словно они стоят над своей собственной могилой. Моих струн касались гениальные пальцы Джованни Каструччо, виртуозный смычок маэстро Некрофилини. Граф де Бреньи чуть не сгубил меня своей колдовской игрой... Вам, мой мальчик, выпала великая честь, но я верю в ваш светлый дар...

Пока скрипка говорила, Колька только всхлипывал, но в конце тирады чувствительный мальчик не смог удержать слез, и они градом покатились из его вывороченных ноздрей. В избе Драздрапермы воцарилась сказочная тишина, только старый крокодил Филимон громко хрупал в загоне чьими-то костями, да болезненный ящер Панголин безмолвно бился большой своей головою о чугунный чан с помоями, стоящий на кухне. Беднягу мучила ностальгия по любимым Голо-Погостским островам.

Первым нарушил молчание Поганкин. - Пусть мировое проклятье обрушится на мою голову, если я причиню тебе, любимая, хоть тень боли!

Для пущей торжественности этой клятвы Колька решил встать на колени, но его клешнятые ноги внезапно заплелись, зацепились друг за друга, и он рухнул на люк, ведущий в подполье, увлекая за собой стол, стулья и старуху. Жуткий грохот наполнил угрюмое жилище Драздрапермы.

Когда осела густая пыль, пришибленная хозяйка увидела зияющий провал в полу, откуда доносились сдавленные стоны и рыданья. Скрипка - целая и невредимая - лежала рядом с футляром, что был разнесен в щепки остроконечной головой Кольки.

В трудные минуты, когда речь шла о чем-либо очень важном, Колька гордо вскидывал голову и изрекал: "Клянусь своей треуголкой!".

Старуха свесилась вниз, словно плющ, и дико заорала: - Ты цел?

- Я-то цел, - провсхлипывали в ответ из темноты , - а вот она-а-а...

- Ну, и она в порядке, - поспешила успокоить Драздраперма.

Спустя несколько минут колькина голова закачалась над провалом. - Эх, вот бы выбраться, - вздохнул он и умоляюще посмотрел на добрую Драздраперму. Та протянула ему свои натруженные морщинистые культи. Запылившийся Колька, вцепившийся в них своими крючковатыми пальцами, был вскоре извлечен из глубокого подполья, где произвел крупные разрушения.

Выбравшись из тьмы, пахнущей плесенью и мертвецкой слюной, Коля стремглав бросился к скрипке. "Сейчас свершится", - мелькнуло у старухи. Встряхивая и помахивая для разминки руками, начинающимися, в силу своеобразности колькиной конституции, немного ниже спины, он, облизываясь, смотрел на скрипку.

- Наконец-то ты в моих руках, - молвил мальчишка и, сильно скосил глаза, чтобы лучше видеть свою мечту. Скрипка насторожилась, не увидев той привычной картины, что открывалась ей в былые времена, когда ее прижимали к подбородку...

- Мальчик мой, - заволновалась она, -- я должна находиться у вашего лица, поближе к ушам, а Вы, я вижу, собираетесь прижать меня к совершенно иному месту...

- Не волнуйся, мое сокровище, - у меня там тоже есть уши, - поспешил утешить скрипку Колька.

И вот смычок, подрагивающий в змеящейся руке Поганкина, коснулся таинственных струн. Неземные звуки наполнили дом старухи и все окрестное Предболотье. Пальцы музыканта плясали на грифе, как веселящиеся черви на кладбищенском пиру. То порхающий, то грузно ползущий смычок, казалось, вызывал к жизни сумрачные видения потустороннего мира. Колька победоносно оглянулся на Драздраперму. Она тяжело сползла на пол с огромного гроба, служившего ей кроватью. Глаза ее вот-вот должны были выпасть из орбит, на губах выступила желтая пена, а из пасти вырывались сопенье, хрипенье и клекот.

Ей нравится, - подумал Колька, - Ура! Время словно остановилось - затих несчастный Панголин, Филимон рыдал в углу овина, в окна, затянутые бычачьими пузырями, заглядывали сумерки. Все притихшее Предболотье торжественно внимало неведомым звукам, несущимся из хижины старухи. Последняя уже перестала биться в конвульсиях и величественно темнела на скользком от плесени полу избы.

Пожелав ей спокойной ночи, Колька добрел до окна, перевалился через подоконник и с тяжелым хлюпом шмякнулся в трясину, не выпустив, однако, скрипки из рук. На всем пути до Кислодрищенки мальчику не встретилось ни одного дикого зверя. Деревья, словно расступались перед ним. Даже злобный колючий Дерьмоцвет / Rosus Dephekatus / не простирал к нему свои смердоносные ветви.

Но вот Колька с трудом перебрался через овраг, и взору его открылась любимая деревушка, живописно окутанная сонным вечерним туманом. Поселяне уже расползлись по землянкам и лачугам, где предавались каждый своему любимому делу.

Некоторые варили душную похлебку из корней плодов болиголова, чтобы потом, разумеется, съесть ее. Кто-то сладостно и нечеловечески обильно испражнялся, а кто-то незатейливо и тихо размножался.

Колька доковылял до центра Кислодрищенки, где остановился в задумчивости перед огромным амбаром, где когда-то хранили пузыри с болотным сероводородом, которым, по традиции, обдавали невест непосредственно перед свадебной церемонией. Будучи не в силах ждать до утра, мальчик, бормоча: "Отсюда меня услышат все...", потянул за дверную ручку. Перебравшись через порог без всяких приключений (разве что кучка слежавшегося помета летучих ужей ссыпалась за шиворот), Колька попал в теплую волну зловонной амбарной мглы. С потолка на веревках, словно сказочные плоды, свешивались сморщенные, опустевшие пузыри, напоминая о забвении традиций предков, а в углу с пола убегала вверх старая скрипучая лестница. Колька оробел - лестницы всегда вызывали у него чувство страха, тревоги и стыда.

Однако непреодолимое желание подарить людям музыку, заставило скрипача отринуть страх и устремиться по лестнице вверх, к небу! После изнурительного подъема, стоившего Поганкину сломанного носа, восьми выбитых зубов и вывихнутого пальца на ноге, он оказался на чердаке.

О, сколько раз во время восхождения он рисковал не только собой, но и скрипкой. Его клешнятые ноги неуклюже цеплялись за ступеньки и перила, дух захватывало от двухсаженной высоты, скрипка трепетала в руках, но, к счастью, все уже позади. Коля подошел к глуховому окну и распахнул его, впустив в амбар свежесть ночного болотного бриза. Несколько мгновений спустя над деревушкой поплыли облака, сотканные из дивных неведомых, звуков. Усопшие было люди повскакивали с лежанок и недоумевающей толпой устремились к источнику таинственного шума. Многих из них по дороге охватила благоговейная дрожь, и все же они, подстрекаемые любопытством, сумели найти в себе силы, чтоб добрести до амбара. Вот и он, а в окне... залитый лунным светом прекрасный и волшебный силуэт Кольки Поганкина.

Боже, как он играл! Казалось, что небо упадет на землю, чтобы быть ближе к этому мальчику. Эта музыка убивала и воскрешала... Ангелы низвергались в геенну, демоны возносились в небеса, кровь стыла в жилах, планета вращалась в обратную сторону, а небесные светила метались в поисках новых созвездий... Колька преобразился - лицо его светилось изнутри, и весь он как будто стал выше ростом под действием своих собственных чар.

Люди, стоящие у амбара, впали в транс, в экстаз, в прострацию. Они уже не были теми, кем были накануне, вечером, ибо эта ночь могла изменить, и изменила все. Так, как Колька, никто никогда еще не играл. Даже у него из всех отверстий лились слезы, а внизу происходило что-то невероятное... С первыми лучами солнца бедный скрипач, истощивший свои духовные и физические силы, рухнул в обморок, а поселяне отрешенно разбрелись по домам.

В течении дня каждый третий житель деревни покончил с собой, каждый второй сошел с ума, остальные - задумались. Колька пропал неизвестно где. Потом его, очумелого и голодного, нашли, разумеется, - он, свернувшись клубком, спал в подвале дома Драздрапермы. Но это уже другая история.

А в ту ночь в небе над Кислодрищенкой вспыхнула и засияла огромная изумрудная звезда. Ее свет пробил брешь в зловонной атмосфере деревушки и, сойдя со своей орбиты, Звезда устремилась в параллельные пространства.

И вот в ночь на 27 октября 1782 года ее взор упал на прекрасный город, лежащий на берегу моря, что ласково нашептывало ему свои легенды и колыбельные. Город, полный колокольного звона и благоухания садов, имя коему - Генуя. Только дремотный морской ветерок, летящий по улочке Черной кошки видел, как Волшебная Звезда запечатлела свой поцелуй на челе родившегося той ночью мальчика, чье имя алмазными буквами блещет на мантии ее величества Музыки - малютку нарекли Никколо Паганини.