Прикосновение к войне...

[Ratchet]

Я помню жаркий ливень солнечного света, лившийся с белесых летних небес, сердитую цепкость бурьяна, что звонко хлестал нас по разбитым пыльным полукедам, сладковато-горький запах степной земли, неохотно уступавшей металлу наших детских лопаток, и гулкий стук сердца, так и норовившего уйти в пятки от сладкого страха… Бояться нам было чего: запрет на посещение старых окопов был однозначен и жесток. Нарушение его каралось либо поркой, либо двухдневным запретом на гуляние. Причина драконовского подхода в методах воспитания крылась в том, что редкий год на Донбассе проходил без того, чтобы кто-нибудь из детей не пострадал от боевого «железа». Бои за угольную кладовую Украины были жестоки. Жестоки настолько, что до сих пор то здесь, то там из степной земли выползают на свет божий смертоносные «сюрпризы» немецкого и советского производства. А тогда, всего через 40 лет после войны, достаточно было день-другой покопаться в окрестностях Краснодона, и карманы шорт начинали оттопыриваться от ржавых патронов и гильз, ременных пряжек, и пуговиц солдат обеих армий… Иногда добычей «землекопов» становились обрывки пулеметных лент, детали автоматов и винтовок. Обладателям раритетов люто завидовали все. Они командирстовали при игре в «войнушки», их наперебой угощали конфетами, мороженым и газировкой – лишь бы прикоснуться к изъеденному временем металлу, почувствовать сопричастность к чему-то таинственно-великому, вздрогнуть от смутного ужаса и тут же с радостным изумлением осознать летний день, ласку тополиной метели и важность своих ребячьих дел.

Однажды повезло и мне: во время очередных раскопок лопатка уткнулась в металлическую сферу проржавевшей каски. Забыв о жаре, усталости и времени (за опоздание домой полагалось стояние в углу) я врывалась в сухую слежавшуюся землю так, что экскаваторам было в пору мне завидовать. Наконец под край каски пролезли пальцы. Как следует упершись ногами в склон, я изо всех сил дернула. Каска неожиданно легко вывернулась, выскользнула из рук и покатилась по земле. А я оказалась один на один с черепом, слепо уставившимся в небо сквозь облачко земляной пыли...

Сладкий страх запретного сменился недетским ужасом, смерть из абстракции превратилась в реальность, война перестала быть заманчивой игрой, а рассказы бабушки о партизанах стали чем-то большим, чем просто повесть о приключениях.

- Знаешь, ребенок, оккупация, это все-таки страшно. Это когда в твой дом приходят чужие люди и начинают распоряжаться так, как будто это их дом. Когда к нам в хату поселили трех немцев, мы спрятались на сеновале. Но все время там не просидишь. К ночи мы выбрались и пошли с матерью – хлопотать по хозяйству. Понимаешь, ребенок, есть вещи, которые нужно делать: садить картошку, кормить кур, убирать в хате… Даже когда страшно, кушать все равно хочется, а еду нужно приготовить. А еще – вырастить...

Потом мы привыкли понемногу, да и немцы у нас были спокойные. Куда страшнее их были полицаи. Немцы, конечно, тоже были разные. Те, которые жили у нас, не были эсэсовцами, просто вояки. Один даже пытался что-то помогать нам. Но мы видели, что творят полиция и СС. В Анновке на площади повесили троих партизан. Их предатели выдали. Один из подонков нашим соседом был, Соловей его фамилия. Отец мой, Гаврила, твой прадед, всегда говорил: «Первая пуля, когда наши вернутся, будет дядько Соловью». Не пришлось… Погиб отец через год после того, как ушел в партизаны. А Иван, наш брат, а тебе он дедом доводится, без вести пропал. То ли убили, то ли что - не знаем до сих пор... Может, где и лежит в лесах...

А мы постоянно прятались, чтобы в Германию не угнали. И годы себе скинули, потому что немцы без разбору брали тех, кому 15-16 уже исполнилось. Аня-то калека, ей угона к немцам можно было не бояться, а мы с Маричкой старались пореже оккупантам на глаза показываться...

Баба Аня твоя, девчонка тогда, была связной у партизан. Помнишь ее медаль? Она передавала партизанам сведения, а то и записки какие. Боялась, конечно, но других-то, кто мог это делать, не было. Я ей помогала и Маруся тоже. Мы все слушали, что наши фрицы говорят, и с односельчанами говорили, кто что видел, а потом передавали партизанам, а они потом уже устраивали диверсию. Или уходили на новое место, чтобы их отряд немцы не нашли…

Так почти два года жили. А потом, когда Украину стали освобождать, и бои за село шли, мы все спрятались на огороде, в землянке. А сверху навалили кизяков. Заранее еду принесли, воду. Почти неделю сидели, потому что было страшно. Зондер-команды выжигали все, и людей расстреливали. Нам повезло, село почти не горело, освободили нас быстро. Только вот Иван да отец сгинули… А дядько Соловья поймали, судили и отправили в Сибирь. Вернулся через 10 лет, живой, сволочь, хоть и забитый, ему долго вслед вся улица плевала. Одно слово – предатель, полицай. Мы с Маруськой все чубы ему выдрали бы, гаду, он ведь отца немцам сдал, да ведь отбыл он срок-то уже, и старый стал. Пенсию потом как все получал, но не любили его люди. Вся деревня не любила. А сейчас помер уже, туда ему и дорога...

Когда война закончилась, ребенок, тоже было трудно. Почти все мужчины или погибли на войне или вернулись калеками. Некому было работать. Техники в колхозе не было, лошадей было мало: их или съели с голодухи, или позабирали. И немцам были кони нужны, и нашим. Мы с Марусей самые крепкие были в семье, вот и ходили вдвоем землю свою пахать. Лошади-то у нас не было, так мы с сестрой по очереди впрягались и в плуг и в борону... А Анечка дома оставалась, там по хозяйству работала. Если бы не Аня – мы бы голодными ходили. Придем с колхозного поля, ни рук ни ног не чувствуем, и есть хотим как те волчата, а готовить – сил нет. Аня нам с Маричкой и готовила.

А еще по осени мы тайком ходили на поле собирать колоски. Ты знаешь, что когда идет жатка, не весь хлеб оказывается собранным? Одни колосья приминаются к земле, другие ломаются и падают… Если постараться и поползать по полю, можно насобирать этих колосков целый мешок, принести домой, протереть руками, чтобы зерна вылущить, кашу сварить. Или помолоть на жернове и испечь хлеба. Помнишь жернов у бабушки Ани? Да, те два камня круглых, вот это и были жернова, мы на них муку мололи. Грубая была мука, но и тому радовались, потому что у многих есть совсем было нечего.

И вот собираем мы колоски, тащим за собой мешок по земле, а сами по сторонам смотрим, нет ли объездчика. Подсудное это было дело, на полях хлеб собирать: могли посадить, мы ведь уже почти совершеннолетними были. Да и отстегать объездчик мог за милую душу: воруем у колхоза. А плеть, ребенок, так бьет, что дубленку напрочь рассекает, что о живом теле говорить…

Однажды пришлось нам убегать. Тащим за собой мешок с колосками, а он тяжелый, за землю цепляется – не уйти! Кое-как доползли до края поля и догадались в борозду на окраине упасть – крайняя борозда всегда самая глубокая, так что не заметил нас объездчик. А потом, когда по дороге шли, родственника встретили, он на телеге жмых вез. Мы туда мешок и положили. Объездчик нам у въезда в село попался, посмотрел так строго, не хорошо посмотрел, спросил где были, что везем. Еле мы отбрехались.

Вот так, ребенок, страшное это дело, война…

Страшное дело – война. Я прочувствовала это всеми фибрами испуганной детской души за те несколько секунд, пока мы играли в «гляделки» с черепом неведомого солдата. А потом я подхватилась и прыснула домой так, что только пяточки сверкали. Затормозила лишь у дверей квартиры, потому что всю дорогу мнилось: остановись – и лютое прошлое догонит, превратится в реальность.

Домашние долго не могли понять, почему средь бела дня, когда все нормальные дети играют, и домой со двора их палкой не загонишь, я реву, уткнувшись в бабушкины колени, и категорически никуда ее от себя не отпускаю...

С тех пор так и живу я с этим странным чувством сопричастности тому, что пережили мои родичи, с брезгливой осторожностью рассматриваю оружие, выставленное в музеях, а уступить ветерану войны место в автобусе считаю честью, а не досадной повинностью.

Насколько я знаю, страшная находка так повлияла не только на меня. Видела я, с каким уважением друзья моего дворового детства смотрят на ветеранов и сейчас.

PS А еще я помню, как угас интерес к игре в войнушки после рассказа о раскопках (это было вечером, у костра, разведенного на огородах). Соседки тогда хоть и недоумевали, но перемене наших детских увлечений определенно радовались: перезрелые вишни, которыми мы обычно пуляли друг в друга по время игр в «войнушки», с того лета оставались лежать в траве…

Если есть желание - делайте ссылки или перепост.

@настроение: воспоминания

@темы: философия, житие-бытие

Comments

[Scal]

Низкий поклон тем, кто воевал и кто работал в тылу. У меня дедушки-бабушки и воевали и в тылу работали, увы уже никого нет в живых.

А что касается "раскопок", то у нас они до сих пор актуальны. Только теперь это бизнес, порой связанный с криминалом, а иногда и со смертельным исходом для копателей. Копают старые могилы, копают по местам боев в поиске жетонов, наград и иных артефактов, которые можно потом продать, иногда копают боеприпасы и плавят тол.
У нас до сих пор актуальна мрачная шутка, согласно которой весной на огород надо выходить с миноискателем - никогда не знаешь, что в этот сезон на десятки раз проверенной земле "прорастет". А в некоторых районах выезжающие на пикник компании твердо знают, что разводить костры лучше в "проверенных" местах, где есть стабильное кострище, в противном случае есть весьма немаленькая вероятность взлететь в рай и порой, по частям.

[Ratchet]

Да, Балтику обожгло...

[Scal]

Katschen, угу, до сих пор обжигаемся и когда это закончится - никому не ведомо, ибо область разминирована в лучшем случае процентов на 25% (по данным саперов).

[Ratchet]

Еще долго придется обжигаться... и чем дальше - тем больнее.

[piterblad]

Не мастер на слова. Потому и молчал, хотя читаю Вас (и тех, кто появляется в вашем журнале) очень внимательно. Но сейчас не могу не сказать - СПАСИБО! И пожелать - не обжигаться!